«…И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную...» (Мф. 19:29)

И стории о добром докторе Федоре Петровиче Гаазе до сих пор рассказывают в больницах и тюрьмах Москвы, но фактические подробности его жизни мало кому известны. В ней не было «чужой» боли и «плохих» людей. Не было своей семьи, так как он считал, что не хватит времени на отверженных: каторжников, бедных, больных. Он был католиком, но строгий свт. Филарет (Дроздов) благословил служить молебен о его здравии. Свою жизнь он прожил по слову Христа, отдавая все, что у него есть, людям.

Фатерланд и родина

В XIX столетии окрестности Курского вокзала были местом глухим и опасным. Ночью появляться здесь в одиночку не следовало. Но доктор спешил на вызов и решил пойти напрямую - через Малый Казенный. Случилось то, что должно было случиться: в переулке на него напали грабители и велели снять старую шубу. Доктор начал ее стягивать и приговаривать: «Голубчики, вы меня только доведите до больного, а то я сейчас озябну. Месяц февраль. Если хотите, приходите потом ко мне в больницу Полицейскую, спросите Гааза, вам шубу отдадут». Те как услышали: «Батюшка, да мы тебя не признали в темноте! Прости!» Разбойники бросились перед доктором на колени, потом не только довели до пациента, чтобы еще кто-нибудь не ограбил, но и сопроводили назад. После этого происшествия нападавшие дали зарок более никогда не лихоимствовать. Один из них впоследствии стал истопником в больнице Гааза (она же - Полицейская), а двое других - санитарами.

Большинство москвичей узнавали знаменитого доктора издалека. Зимой - по его шубе. В другие времена года - по долговязой сутулой фигуре. Легенды о Гаазе ходили уже при жизни, но записывать действительные события его биографии стали только после смерти доктора - со слов очевидцев.

Дед Гааза был врачом, доктором медицины в Кельне. Отец обосновался в маленьком городке Мюнстерейфель: открыл аптеку, женился. Всего в семье было две дочери и пятеро сыновей - в том числе Фридрих Иосиф, средний. Он родился 24 августа 1780 года. В 15 лет окончил католическую школу, поступил на факультет философии и математики в Иенский институт, где стал лучшим учеником курса. Затем получил медицинское образование в Венском университете - старейшем в германоязычных странах. Своей профессией Гааз избрал офтальмологию.

С 19 лет Гааз имел врачебную практику в Вене и пользовался успехом как замечательный специалист. В частности, он вылечил глаза князю Репнину, русскому посланнику при венском дворе. Тот пригласил молодого врача в Россию, посоветовал для карьеры обосноваться в Москве. Приглашение Гааз принял, но приехать смог только через год после смерти Репнина.

Прибыв в 1802 году, немецкий врач тут же получил обширную частную практику, приносившую огромный доход. Вскоре он приобрел и роскошно обставил собственный дом в центре Москвы. Купил в Подмосковье усадьбу и завел там суконную фабрику.

Помимо частной практики Гааз занимался лечением бедных - в Преображенской, Павловской и Староекатерининской больницах. В Павловской отличился и как терапевт. За это немецкого доктора, по настоянию императрицы Марии Федоровны, наградили орденом Святого Владимира, а в 1806 году назначили главным врачом.

В 1809–1810 годах Гааз совершил два путешествия на Северный Кавказ, где объехал и описал неизвестные в то время источники в Минеральных Водах, Кисловодске, Пятигорске, Железноводске (теперь - Ессентуки). Изучив целебные свойства воды, Гааз описал их в книге, обратив тем самым внимание правительства на кавказские минеральные воды. Уже после Гааза, с 20-х по 50-е годы XIX века, начинается создание на кавказских источниках курортов. Источник №23 в Ессентуках до сих пор называется Гаазовским.

В 1812 году у Гааза заболели отец и мать, он оставил пост главного врача в Павловской больнице и поехал в Германию. Но тут в России началась война с Наполеоном, и Федор Петрович стал военным врачом. Он помогал раненым под Смоленском, на Бородинском поле, в сгоревшей Москве. В составе русского войска (полковым врачом) дошел до Парижа. В 1814 году, после окончания войны, приехал в родной город Мюнстерейфель - к умирающему отцу. Мать и братья упрашивали Гааза остаться в Германии, но доктор ответил, что слился душой с русским народом, понял и полюбил его. После смерти отца Фридрих Иосиф Гааз навсегда покинул первую родину и более никогда не выезжал за пределы Российской империи.

Когда Гааз вернулся в Москву, обнаружилось, что он в совершенстве выучил русский язык. До похода он мог говорить только на немецком и латыни. Обычно в больницах, где он консультировал, рядом был переводчик. Со временем Гааз так овладел русским языком, что сам поправлял русских чиновников. К концу жизни он на русском говорил лучше, чем на родном немецком.

Кошки в штате аптечного управления

По возвращении Гааз еще десять лет исполнял должность главного врача Павловской больницы. В 1825 году правитель Москвы Дмитрий Голицын заявляет, что Федор Петрович себя прекрасно зарекомендовал и хорошо бы его сделать главным врачом столицы.

Главное аптекарское и медицинское управление находилось в храме Успения Пресвятой Богородицы на Покровке (снесенном в советское время). В течение года Гааз заседал здесь в качестве руководителя. За это время навели чистоту во всех больничных учреждениях. Починили аптекарские склады, страдающие от нашествия мышей и крыс. Завели кошек, включенных в штат аптекарско-медицинской конторы. Многие перестройки Федор Гааз делал за свой счет.

У него появилось множество завистников: раньше лекарства можно было воровать и списывать на мышей, а тут вдруг все упорядочили с немецким педантизмом. Начались доносы: мол, главный врач растрачивает казенные деньги. Гааз не выдержал и уволился с этой должности, решив, что больше пользы принесет, работая простым врачом. Многие судебные тяжбы, в которые его втянули в это время, длились еще 10–12 лет. Все эти процессы он выиграл.

Хождение на пруте

К концу 20-х годов к фигуре Гааза все в Москве привыкли. Он был заметен издалека. Для своего времени он был высоким человеком - более 185 сантиметров. Из-за того что собеседники обычно были ниже ростом, доктор привык сутулиться. Он носил по моде своей юности белые жабо и манжеты, черный фрак с орденом Святого Владимира, черные бархатные панталоны, белые шелковые чулки и черные стоптанные туфли со стальными пряжками. Волосы гладко зачесывал назад. Когда облысел, стал надевать рыжий парик, потом подумал, что выглядит смешно, и начал коротко стричься. В холодное время облачался в старую волчью шубу. В этой серо-белой, с выпавшими меховыми кусками шубе его узнавали издали. И многие сразу бежали к нему просить помощи.

Задолго до описанных событий, в конце XVIII века, когда в России правила Екатерина II, Россию посетил известный филантроп и тюрьмовед Джон Говард. Он исследовал тюрьмы Москвы, Петербурга, Киева и, в частности, Херсона. В одной из тюрем Херсона он заразился холерой и умер. По замечаниям Говарда были составлены рекомендации для министра внутренних дел. Эти записки изучали более 20 лет. Ушли из жизни и Екатерина II, и Павел I. На престол взошел император Александр Павлович. Он повелел быстрее учесть эти замечания. Министр народного просвещения и духовных дел, главный прокурор Александр Голицын учредил Всероссийское тюремное попечительство, которое следило за тем, чтобы тюрьма исполняла закон, но не мучила заключенных и тем самым давала возможность нравственного исправления. В Москве обществу своим авторитетом помогал святитель Филарет (Дроздов), а сердцем, двигателем московского филиала был доктор Федор Гааз.

В столице действовало пять тюрем. Заключенных почти не кормили, поскольку денег выделялось крайне мало. Бывали случаи (правда, не в Москве), когда человек в одиночной камере умирал от голода. Так и записывали: «Иван Смирнов опух с голоду». Это было совершенно буднично. Мужчины и женщины сидели в одной камере. Большинство тюрем по 40–50 лет не ремонтировалось. Заключенных не водили в баню, одежда кишела вшами и блохами. Были такие ужасы, о которых даже говорить не хочется.

Губернатору и московскому митрополиту обо всех безобразиях докладывал секретарь тюремного комитета - Федор Гааз. И он возглавлял работы по ликвидации подобных бесчинств.

В 20-е годы XIX столетия, чтобы сократить число конвоиров, ручные и ножные кандалы заключенных стали приковывать к длинному пруту. На каторгу шли от трех до шести лет (в срок заключения эти годы не включались). В день проходили от 15 до 25 километров. Прут и сам по себе был тяжелый. А на него еще «нанизывалось» 20–40 человек - разного роста, возраста, тяжелобольные, без ноги или руки. С обеих сторон прут держали солдаты. Представьте себе, как себя чувствовал человек ростом метр сорок, если солдаты были под метр восемьдесят. К тому же кандалы мерзко лязгали, это быстро начинало раздражать, а ведь шли почти целый день - с 10-минутными перерывами через каждые три часа.

Гааз упрашивал тюремный комитет и министра внутренних дел, чтобы вместо прута сделали цепь, которая позволила бы заключенным передвигаться более свободно. В Москве и Московской губернии прут был отменен. На цепь приковывалось по пять-шесть человек определенной комплекции, чтобы им было вместе легче идти. Причем, только рецидивистов и тех, кто совершил тяжелые преступления. Всех остальных, по настоянию доктора Гааза, освободили и от цепи…

Легкие кандалы

Через Воробьевскую пересыльную проходили заключенные из 23 губерний Центральной России. Гааз всех встречал и выслушивал, жалобы записывал. О нуждах каждого конкретного узника беседовал с о. Филаретом. Помогал заключенным писать и переправлять письма родственникам. Узнавал, хватает ли денег у семьи, и по возможности высылал вспоможение - для чего содержал целый штат доверенных курьеров.

Если заключенный был болен и другие заключенные начинали его чураться, то Гааз обязательно подходил к такому человеку, пожимал руку, обнимал, чтобы показать другим, что через контакт его болезнь не передается.

До Гааза в кандалы заковывали всех заключенных - он запретил это делать. Настоял на том, чтобы некоторые заключенные - больные, женщины - отправлялись по этапу на телегах.

На него продолжали жаловаться. Однажды пришла жалоба, что Гааз не позволяет одну из сестер-близняшек отправлять на каторгу. Одна из них лежала в больнице, другая была здорова, и чиновники хотели ее отправить по этапу. Гааз настоял на том, чтобы сестер не разъединяли, а оставили в тюремной больнице. Он сказал, что Бог дал им одну силу на двоих.

Гааз ввел особые кандалы. Они так и назывались - «гаазовские». До него оковы были очень тяжелые: ручные весили около 16 килограммов, ножные - примерно шесть. Часто они стирали запястья и щиколотки до кости, зимой сильно обмораживали, а летом от них развивался ревматизм. Министр внутренних дел утверждал, что металл нагревается, и кандалы греют заключенных. Гааз предложил министру самому носить кандалы и посмотреть, как они будут греть. Он требовал совсем отменить кандалы, но власти не разрешали этого сделать. И доктор занялся экспериментами. Месяц носил кандалы сам, пока не подобрал такой размер оков, что они были не очень тяжелы и не очень легки. С внутренней стороны кандалы обивались кожей, чтобы не обмораживались и не стирались руки и ноги. Эти кандалы утвердили, и они стали повсеместно применяться в России.

К тому же Федор Гааз придумал, что надо делать общую цепь на поясе и к ней пристегивать и ручные, и ножные кандалы - а не как раньше, когда от ручных и ножных кандалов отдельные цепи шли к пруту. Представьте, так нужно было идти километров двадцать пять…

До конца XIX века, чтобы заключенные не сбежали, им выбривалась часть головы, правая или левая. Когда на одной половине волосы отрастали, то выбривалась другая. В Сибири в холодное время года обритая голова сильно мерзла. Доктор настоял на том, чтобы с октября людям не брили головы.

Гааз входил в камеру даже к самым опасным преступникам, беседовал, расспрашивал о жизни. Он всем доказывал, что если и можно скрыть преступление перед полицией, то перед Богом не скроешься. Эти увещевания, не назидательные, а дружеские, имели на заключенных огромное воздействие. Многие после заключения навсегда бросали заниматься грабежами и убийствами.

Вместе с этапом

Просыпался Гааз около шести утра, пил настой на смородиновом листе. Молился - у него была в доме католическая церковь Петра и Павла. С половины седьмого утра начинался прием страждущих. Обычно он продолжался до 8–9 часов утра (иногда - до 14 часов). Затем Гааз ехал в пересыльную тюрьму на Воробьевы горы, в 12 часов он обедал - кашей, овсяной или гречневой - и отправлялся в Бутырку. После этого объезжал свои больницы. Вечером опять посещал храм Петра и Павла, ужинал - опять же гречневой кашей или овсянкой на воде без соли и сахара - и возвращался в больницу. Прием порой продолжался до 11 часов вечера. К часу ночи Гааз засыпал. И так изо дня в день.

Удивительно, как Гааз везде успевал. Ездил он в старой пролетке. Изначально у него была четверка с каретой, но со временем он ее продал - вместе с домом, картинной галереей, суконной фабрикой и загородным поместьем, - чтобы деньги раздать заключенным и нищим. В старости для езды по городу Гааз покупал на конном рынке лошадей, предназначенных на убой.

Много сил Федор Гааз уделял и Московскому тюремному замку, ныне Бутырской тюрьме. Тюрьма эта появилась в 70-е годы XVIII столетия и была довольно грязная, плохо застроенная, не имела канализации. Внутри был храм, но очень тесный. Гааз и святитель Филарет добились, чтобы храм расширили. Вокруг специально построили камеры, и заключенные, которые не помещались внутри, могли наблюдать за службой. Во дворах тюрьмы посадили сибирские тополя для очищения воздуха, а вокруг был проведен дренаж и устроены мостовые. Гааз организовал для заключенных мастерские: портняжную, сапожную, столярную, переплетную. (Столярная мастерская действует до сих пор, там делают самые дешевые в наше время табуретки.)

Как-то Бутырскую тюрьму посетил император Николай I. Ему шепнули, что некоторые заключенные симулируют, а Гааз их покрывает. Николай стал выговаривать доктору, тот упал на колени. Император говорит: «Ну полно, Федор Петрович, я вас прощаю». А тот отвечает: «Я не за себя прошу, а за заключенных. Посмотрите, они слишком старые, чтобы отбывать наказание. Отпустите их на волю». Император был настолько растроган, что пятерых амнистировал.

Рядом с Бутыркой Гааз организовал приют для детей, чьи родители находились в тюремном замке. В старые времена семья часто была вынуждена ехать за осужденным отцом в ссылку. Чтобы облегчить участь родственников, оставшихся без кормильца, Гааз устроил, во-первых, дом дешевых квартир для жен заключенных, а во-вторых, школу для детей сосланных родителей.

Отдельной заботы требовали этапы заключенных. Гааз вошел в соглашение с двумя московскими предпринимателями - с лесопромышленником-старообрядцем Рахмановым и булочниками Филипповыми. Этапируемых вели из Воробьевской пересыльной тюрьмы через весь город около трех часов. Чтобы они перед выходом из Москвы отдохнули, за счет Рахманова в районе нынешней площади Ильича был устроен небольшой полуэтап - отгороженный дворик, где заключенные могли сесть, попрощаться с родными. Там же сердобольные москвичи наделяли этапируемых снедью и деньгами. Филипповы поставляли всем заключенным сытные калачи: их специально пекли на соломе, на хорошо просеянном тесте, они не черствели и очень помогали в дороге.

Гааз иногда сопровождал заключенных и после выхода из Москвы. Разговаривая, шел с ними по Владимирскому тракту (сейчас - шоссе Энтузиастов). По требованиям доктора тракт выровняли и по обочинам устроили специальные навесы, чтобы в случае дождя заключенные могли укрыться. Многие вспоминают, что даже зимой можно было видеть человека, уже пожилого, в старой волчьей шубе, который провожал арестантов, доходя с ними до нынешней Балашихи.

Помогал Федор Петрович заключенным и наводить справки по делу следствия. Ввел для этого особый институт «справщиков». Невинно осужденных пытался вызволить на волю, этим, по его просьбам, занимались квалифицированные юристы. Но большую часть работы проделывал сам Гааз.

Один чиновник вспоминает, как к нему пришел какой-то человек в крылатке и попросил навести справки об одном заключенном. Рассмотрев документы, чиновник сказал, что тут не хватает выписки из полицейской части с другого конца города. Гражданин в крылатке отправился через всю Москву за нужным документом. Вернулся он назад совершенно промокший, потому что по пути попал под ливень. Когда он подавал документ, чиновник спросил, кто он, и услышал фамилию знаменитого доктора. Это его так изумило, что чиновник всю жизнь потом рассказывал об этом случае, а после смерти Гааза сам вошел в тюремный комитет и делал все для того, чтобы помочь заключенным. Федору Гаазу в тот момент было более 60 лет.

Полицейская больница

Бюст Федора Гааза в Москве

На Воробьевых горах Гааз устроил тюремную больницу на 120 коек. Ввел сиделок в мужских отделениях, чего раньше не было. Обязательно сам обходил всех пациентов.

Со временем он совсем сюда переехал, стал главным врачом. Здесь у Гааза были две крохотные комнаты. Они были скромно обставлены: стол (он сохранился), старая железная кровать, на стене - Распятие, копия «Мадонны» Рафаэля. Имелась небольшая коллекция шкатулок и старых телескопов. Гааз любил наблюдать ночью за звездами: так он отдыхал.

Во многих делах помогал Гаазу святитель Филарет (Дроздов), митрополит московский. Например, «справщики», которые ездили по делам заключенных по 23 губерниям, могли по благословению свт. Филарета останавливаться в монастырях. Он ходатайствовал за Гааза перед императором и погашал многие жалобы на доктора. Свт. Филарет был вице-президентом Московского отделения тюремного комитета. Однажды во время заседания Гааз начал в очередной раз доказывать, что некоторые заключенные-рецидивисты вовсе не так виновны, как изобличает их суд. Святитель сказал: «Что вы все защищаете рецидивистов, без вины в тюрьму не сажают». Гааз ответил: «А как же Христос? Вы забыли о Христе!» Все опешили. Свт. Филарет встал и сказал: «Федор Петрович, в этот момент не я Христа забыл, а это Христос меня покинул». После этого до конца дней между свт. Филаретом и доктором Гаазом установилась крепкая дружба.

Федор Гааз любил посещать православные храмы. Обязательно в день православной Пасхи христосовался со всеми, объезжал подведомственные ему тюрьмы, дарил пасхальные яйца, угощал куличами и пасхами.

Последние два года жизни Федор Гааз проводил в основном в Полицейской больнице, принимая больных. Часто его навещал святитель Филарет, приносили освященные просфоры. Когда Гааз был при смерти, множество людей просили главного священника Полицейской больницы иерея Алексея Орлова отслужить молебен о выздоровлении Гааза. О. Алексей обратился к свт. Филарету с вопросом: можно ли отслужить православный молебен за человека, который исповедует католическую веру? Святитель ответил: «Бог благословил молиться за всех живых». Молебен отслужили, и Гааз некоторое время себя чувствовал очень хорошо. За две недели, которые отпустил ему Господь, он объехал все учреждения, которые были созданы на протяжении его жизни в Москве.

Гааз скончался 14 августа 1854 года. На его похороны на Немецкое кладбище пришло более 20 тысяч человек из 170 тысяч живущих в то время в Москве. На могиле доктора поставили скромный камень и крестик. Со временем бывшие заключенные оплели оградку могилы «гаазовскими» кандалами.

Гааз, Федор (Фридрих Иосиф) Петрович

(Haas) - врач-филантроп; родился 24-го августа 1780 г. в немецкой семье в Мюнстерэйфеле, близ Кельна. Дед его был доктором медицины, отец - аптекарем. Несмотря на многочисленность семьи (она состояла из пяти братьев и трех сестер) и ограниченность средств, все братья получили прекрасное образование. Первоначально Г. учился в местной католической церковной школе, затем слушал курсы философии и математики в Йенском университете и, наконец, окончил курс медицинских наук в Вене, где еще специально занимался изучением болезней глаза под руководством известного тогда офтальмолога Адама Шмидта. Г. был однажды приглашен к заболевшему кн. Репнину, жившему временно в Вене; лечение пошло очень успешно, и благодарный пациент уговорил молодого и талантливого врача поехать вместе с ним в Россию. С 1802 года Г. поселился в Москве; вначале совершенно незнакомый с русским языком, он быстро освоился на новом месте и, в силу своих основательных знаний в области медицины, приобрел огромную практику. Его часто приглашали на консультации; двери московских больниц и богоугодных заведений были ему открыты. Обозревая эти заведения, Г. нашел множество страдающих глазами больных и, всегда отзывчивый к горю и страданию ближнего, с разрешения Московского губернатора Ланского, энергично взялся безвозмездно за их лечение. Слухи о деятельности молодого искусного врача дошли и до Петербурга; 4-го июня 1807 г. контора Московской Павловской больницы получила приказ, в котором говорилось, что Императрица Мария Феодоровна находит Г. "достойным быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором". Но заняв ответственную и хлопотливую должность главного врача больницы, Г. не переставал заботиться о своих бесплатных больных и всегда находил время для посещения их. За свою деятельность он был представлен Ланским к ордену св. Владимира 4-й степени; этот знак отличия Г. очень ценил и неизменно носил его до смерти на своем поношенном, но всегда опрятном фраке. В 1809 и 1810 гг. Г. предпринял две поездки на Кавказ для ознакомления с тамошними минеральными источниками. Результатом этих поездок явился изданный Г. в 1811 г. весьма ценный труд: "Ma visite aux eaux d"Alexandre en 1809-1810" (M., 1811, 4°), где он дал Научное и систематичное описание уже известных и вновь им открытых (серно-щелочной в Ессентуках) источников, записал много сделанных им химических, топографических и метеорологических наблюдений, живо нарисовал природу и быт Кавказа; в частых отступлениях и рассуждениях автора звучит глубокое уважение к науке и негодование на ее недостойных и корыстных служителей.

1 июня 1812 г. Г. оставил государственную службу, но уже в 1814 г. поступил в действующую армию, деятельно работал на войне и дошел с нашими войсками до Парижа. По окончании кампаний он вышел в отставку и поехал в свой родной Мюнстерэйфель, где застал всю семью в сборе у постели умирающего отца. Не долго, однако, Г. пробыл на своей родине; после смерти отца его неудержимо потянуло в Россию, с которой он успел уже сжиться. Первое время по возвращении в Москву Г. занимался частной практикой и стал вскоре знаменитым врачом, которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей. Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами.

В 1825 г. московский генерал-губернатор кн. Голицын обратился к Г. с предложением занять должность московского штадт-физика; после долгих колебаний он принял 14 августа 1825 г. эту должность и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем горячо бороться с той апатией и тем безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы по медицинской конторе. Много тяжелых минут и огорчений пришлось перенести Г. за короткое время его пребывания на должности штадт-физика; его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с холодной канцелярской инертностью. И начальство, и сослуживцы были недовольны "беспокойной деятельностью" Г.: пошли жалобы и доносы на него; все, начиная с его иностранного происхождения и кончая тем, что свое жалование штадт-физика он отдавал своему смещенному предшественнику, - ставилось ему в вину, и через год (27 июля 1826 г.) он вынужден был оставить должность и вновь занялся частной практикой. 24 января 1828 г. было разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет, "по представлению и настоянию" кн. Д. В. Голицына. Князь тщательно подбирал личный состав комитета, несколько раз изменял список лиц, казавшихся ему достойными послужить великому и трудному делу преобразования тюрем, но во всех его списках неизменно стояло имя Г. В 1830 г. Г. был назначен членом комитета и главным врачом московских тюрем (в 1830-1835 гг. он совмещал с этим еще и должность секретаря комитета). С этого времени, в течение почти 25 лет, все свои силы, всю свою жизнь и все материальные средства отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастие и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно; Г. поставил себе целью "справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного"; ничто не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды и ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования. Он был всегда верен своему девизу, высказанному в его книге "Appel aux femmes": "торопитесь делать добро".

Раз или два в неделю из Московской пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах отправлялись большие партии арестантов в Сибирь; при этих отправках в течение многих лет всегда присутствовал Г.; здесь он впервые воочию познакомился с положением арестантов и их бытом и горячо взялся за дело возможного облегчения их тяжелого положения. Прежде всего его поразила мучительность и несправедливость способа препровождения ссыльных на пруте: в то время как каторжники шли в одиночку, скованные ножными кандалами, менее важные преступники препровождались на пруте и переносили тяжелую муку, так что как милости просили у начальников, чтобы с ними поступали как с каторжниками. Г. энергично стал хлопотать об отмене прута, но, несмотря на сочувствие и поддержку кн. Голицына, хлопоты эти долгое время оставались безрезультатными; Г. тем временем производил опыты замены прута кандалами, но более легкими, чем те, которые существовали до тех пор. Наконец ему удалось изготовить кандалы с цепью, длиною в аршин и весом в три фунта, которые были достаточно прочны, но вместе с тем и не так утомляли в походе закованного в них; Г. обратился с горячим ходатайством к комитету о разрешении перековывать в эти кандалы всех арестантов, проходящих через Москву на пруте; вместе с этим он представлял и средства для заготовки первой партий таких кандалов, обещал и впредь доставлять на них средства от "добродетельных людей" и просил разрешения приспособить для изготовления облегченных кандалов кузницу, уже существовавшую на Воробьевых горах. Пока по этому вопросу шла длинная канцелярская переписка, кн. Голицын решил в Москве ввести новые кандалы для арестантов, которые с восторгом и благодарностью встретили эту реформу и назвали новые кандалы "Гаазовскими". Начальники местных этапных команд с неудовольствием смотрели на нововведение, причинявшее много хлопот, но сам Г. зорко и неустанно следил за делом перековки арестантов и в течение всей своей последующей жизни, за исключением ее последних дней, неизменно присутствовал на Воробьевых горах при отправке каждой партии арестантов. Когда впоследствии кн. Голицын часто должен был уезжать по болезни за границу, и Г. лишался таким образом его поддержки, начальники стали резко отказывать в просьбах о перековке арестантов. Но "утрированный филантроп", как назвал Г. командир внутренней стражи Капцевич, продолжал "гнать свою линию" и добился даже освобождения всех дряхлых и увечных арестантов от заковывания. Видя, как в Москву приходили арестанты с отмороженными руками в тех местах, на которые надевались железные кольца наручников, Г. начал энергично хлопотать об обшивании кожей наручников, чего и добился в 1836 г., когда был издан указ "о повсеместном в России обшитии гаек у цепей кожей". Не менее настойчиво хлопотал Ф. П. об отмене бритья половины головы для не лишенных всех прав состояния. И эти хлопоты увенчались полным успехом: 11 марта 1846 г. Государственным Советом было отменено поголовное бритье головы и удержано только для ссыльнокаторжных. Продовольственный вопрос тоже привлекал внимание Г., и когда в 1847 и 1848 гг. последовало временное распоряжение об уменьшении на одну пятую довольства заключенных, он внес "от неизвестной благотворительной особы" 11000 руб. в комитет для улучшения пищи содержавшихся в пересыльном замке. Еще 2 апреля 1829 г. Г. усиленно ходатайствовал перед кн. Голицыным о том, чтобы последний уполномочил его свидетельствовать состояние здоровья всех находящихся в Москве арестантов и подчинил ему в этом отношении полицейских врачей, небрежно относившихся к этому делу; ходатайство его было уважено. В 1832 г. его заботами и на им же собранные средства на Воробьевых горах была устроена для арестантов больница на 120 кроватей, которая и поступила в его непосредственное заведование. Здесь мог он оставлять несчастных на некоторое время в Москве "по болезни", мог снимать с них кандалы и давать им возможность собраться с нравственными и физическими силами перед "владимиркой", отогреться душевно и найти утешение и поддержку. Но не только для больных и слабых, а вообще для всех пересыльных он выхлопотал разрешение останавливаться в Москве на неделю, чтобы была возможность действительно ознакомиться с их нуждами и помочь им. В течение этой недели Г. посещал партию не менее четырех раз. Он выхлопотал также разрешение устроить на другом конце Москвы, а именно за Рогожской заставой, полуэтап, так как первый переход от Москвы до Богородска был очень длинен, а исполнение разных формальностей задерживало выступление партий до 2-3 часов дня. Вот к этому-то Рогожскому полуэтапу подъезжал каждый понедельник, рано утром, Ф. П. в своей старомодной, всей Москве известной пролетке, доверху нагруженной припасами для пересыльных. Г. обходил арестантов, раздавал им припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто даже целуя тех, в которых успел подметить "душу живу". А нередко можно было видеть, как он - во фраке, с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а если это бывало зимой, то в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе - шагал несколько верст с партией, продолжая свою беседу со ссыльными. Такое отношение к арестантам возбуждало много неудовольствий против Г., и их последствием было то, что в 1839 г. он был совершенно устранен от свидетельствования пересыльных. Это распоряжение глубоко оскорбило его, но ничто не могло сломить его энергию и заставить отступить от дела, которое он считал правым. Опираясь на свое звание и право директора тюремного комитета, Г. так же аккуратно продолжал посещать пересыльную тюрьму и так же горячо заступался за "своих" арестантов. Его упорство и настойчивость наконец утомили его противников: на "утрированного филантропа" махнули рукой и стали смотреть сквозь пальцы на его деятельность. Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотрели арестанты на "своего святого доктора", и за всю его "службу" при тюрьме ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых закоренелых преступников, к которым он входил спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересыльные в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастному и обездоленному брату. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерчинских рудниках икону св. Феодора Тирона с неугасимой перед ней лампадой.

Не менее плодотворна была деятельность Г. и по преобразованию московского губернского тюремного замка, который был в самом ужасном состоянии. По многократным представлениям Г. кн. Голицын через тюремный комитет разрешил ему в виде опыта перестроить один из коридоров замка хозяйственным способом, и он принялся за дело, не жалея своих средств для ускорения его. В половине 1833 г. часть тюремного замка приняла образцовый, по тому времени, вид: чистые камеры, выкрашенные масляной краской, освещались широкими окнами и были снабжены поднимающимися на день нарами; были устроены умывальники и ретирады, изгнавшие из камер зловонную "парашу"; на дворе был вырыт колодец, а двор обсажен сибирскими тополями. Г. устроил в тюрьме мастерские: переплетную, столярную, сапожную, портняжную и даже плетение лаптей. В 1836 г. его трудами и на пожертвования, собранные им же, была устроена, за неимением места в губернском замке, школа для арестантских детей при пересыльной тюрьме; Г. очень любил детей, часто посещал эту школу, ласкал детей и следил за их успехами. Он заботился также о духовном просвещении арестантов и постоянно хлопотал перед комитетом о раздаче им Евангелия и книг духовно-нравственного содержания. Г. на свои собственные средства издал книжку под заглавием: "А. Б. В. христианского благонравия" и раздавал ее всем проходившим через Москву ссыльным. В этой книжке, начинавшейся текстами из Евангелия и Посланий Апостольских, автор убеждает читателя не смеяться над несчастием другого, не гневаться, не злословить, а главное - не лгать.

Благодаря самоотверженным усилиям Г. возникла "полицейская больница для бесприютных" (ныне Александровская больница), которую народ называл Гаазовской. В 1844 г. 150 больных арестантов были временно переведены в дом Ортопедического института в Мало-Казенном переулке на Покровке. Дом этот был исправлен и приспособлен для больницы на личные средства Г. и на пожертвования, собранные им же. Сюда же он привозил в своей пролетке тех больных, которых ему иногда во время постоянных разъездов по городу случалось поднимать на улице. Когда впоследствии арестанты были переведены в тюремный лазарет, Г. всеми силами старался сохранить эту больницу для бесприютных больных и добился того, что она была признана постоянным учреждением. В "своей" больнице Г. завел и "свои" порядки. Мягкий, деликатный, обходительный, относившийся с искренней любовью к своему делу, он требовал того же и от своих подчиненных; но прежде всего этого он требовал от них правды и не выносил лжи. В своей деятельности Г. находил поддержку в генерал-губернаторах кн. Д. В. Голицыне и кн. А. Г. Щербатове; но с 1848 г., когда генерал-губернатором был назначен гр. Закревский, все просьбы и ходатайства Г. стали признаваться не заслуживающими внимания.

В начале августа 1853 г. Г. заболел (у него сделался громадный карбункул) и сразу выяснилось, что нет никакой надежды на выздоровление. Он очень страдал, но ни одна жалоба, ни один стон не сорвались с его уст, и 16 августа он умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище на Введенских горах. После его смерти в скромной квартирке нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды. Оставшаяся после него рукопись "Appel aux femmes", в которой Г., в форме обращения к русским женщинам, излагает те нравственные и религиозные начала, которыми была проникнута его жизнь, издана была его душеприказчиком, доктором А. И. Полем. Г. не оставил после себя никакого состояния. Но зато велико было то нравственное наследие, которое оставил он людям. Если при жизни сильно было нравственное влияние Г. на москвичей, так что одного его появления перед волнующейся толпой во время холеры 1848 г. и нескольких слов было достаточно, чтобы успокоить эту толпу и заставить ее разойтись, то после смерти светлый образ этого человека может служить всему миру ярким примером, как можно осуществить на земле идеал христианской любви к людям при самых тяжелых жизненных условиях. И несмотря на это, имя Г. было долгое время в забвении, и только в 1890 г. А. Ф. Кони в своем докладе, прочитанном в С.-Петербургском юридическом обществе, напомнил русскому обществу об одном из замечательных его деятелей.

1 октября 1909 г. Ф. П. Гаазу был открыт памятник во дворе Александровской больницы в Москве, и к этому же времени учреждено "Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. П. Гааза" с фондом в 20000 рублей.

А. Ф. Кони, "Федор Петрович Гааз". - С. В. Пучков, "К характеристике доктора Ф. П. Гааза". - Профессор И. Т. Тарасов, "Друг несчастного человечества". - Клавдия Лукашевич, "Друг несчастных, доктор Гааз". - Г. С. Петров, "Друг обездоленных, Ф. П. Гааз". - Е. Н. Красногорская, "Друг несчастных Ф. П. Гааз". - "Московские Ведомости", 1853 г. (некролог). - Очерк Лебедева в "Русском Вестнике" за 1858 г. - Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. XIV (ст. А. Ф. Кони). - Духовное завещание Ф. П. Гааза напечатано в Сборнике П. И. Щукина (т. X) и перепечатано в "Русском Архиве" (1912 г., № 6).

О. И . Давыдова.

{Половцов}

. 2009 . - (Haas) старший врач московских тюремных больниц; родился 24 августа 1780 г. в Мюнстерэйфеле, близ Кельна; изучал медицину в Вене, впервые приехал в Россию в 1803 г. и поступил на службу в 1806 г. в качестве главного врача Павловской больницы в… … Большая биографическая энциклопедия

- (Фридрих Иосиф Hааs, Федор Петрович) старший врач московскихтюремных больниц, родился 24 августа 1780 г. в Мюнстерэйфеле, близКельна, изучал медицину в Вене, впервые приехал в Россию в 1803 г. ипоступил на службу в 1806 г. в качестве главного… … Энциклопедия Брокгауза и Ефрона

- (Фридрих Иосиф, Haas, Федор Петрович) старший врач московских тюремных больниц, родился 24 августа 1780 г. в Мюнстерэйфеле, близ Кельна, изучал медицину в Вене, впервые приехал в Россию в 1803 г. и поступил на службу в 1806 г. в качестве главного … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Фёдор Петрович Гааз Friedrich Joseph Haass Дата рождения … Википедия

Фёдор Петрович Гааз Фёдор Петрович Гааз (Фридрих Иосиф, нем. Friedrich Joseph Haas; 10 августа 1780, Бад Мюнстерайфель 16 августа 1853, Москва) русский врач немецкого происхождения, филантроп, известный под именем «святой доктор», католик.… … Википедия

(Haas) - врач-филантроп; родился 24-го августа 1780 г. в немецкой семье в Мюнстерэйфеле, близ Кельна.

Дед его был доктором медицины, отец - аптекарем.

Несмотря на многочисленность семьи (она состояла из пяти братьев и трех сестер) и ограниченность средств, все братья получили прекрасное образование.

Первоначально Г. учился в местной католической церковной школе, затем слушал курсы философии и математики в Йенском университете и, наконец, окончил курс медицинских наук в Вене, где еще специально занимался изучением болезней глаза под руководством известного тогда офтальмолога Адама Шмидта.

Г. был однажды приглашен к заболевшему кн. Репнину, жившему временно в Вене; лечение пошло очень успешно, и благодарный пациент уговорил молодого и талантливого врача поехать вместе с ним в Россию.

С 1802 года Г. поселился в Москве; вначале совершенно незнакомый с русским языком, он быстро освоился на новом месте и, в силу своих основательных знаний в области медицины, приобрел огромную практику.

Его часто приглашали на консультации; двери московских больниц и богоугодных заведений были ему открыты.

Обозревая эти заведения, Г. нашел множество страдающих глазами больных и, всегда отзывчивый к горю и страданию ближнего, с разрешения Московского губернатора Ланского, энергично взялся безвозмездно за их лечение.

Слухи о деятельности молодого искусного врача дошли и до Петербурга; 4-го июня 1807 г. контора Московской Павловской больницы получила приказ, в котором говорилось, что Императрица Мария Феодоровна находит Г. "достойным быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором". Но заняв ответственную и хлопотливую должность главного врача больницы, Г. не переставал заботиться о своих бесплатных больных и всегда находил время для посещения их. За свою деятельность он был представлен Ланским к ордену св. Владимира 4-й степени; этот знак отличия Г. очень ценил и неизменно носил его до смерти на своем поношенном, но всегда опрятном фраке. В 1809 и 1810 гг. Г. предпринял две поездки на Кавказ для ознакомления с тамошними минеральными источниками.

Результатом этих поездок явился изданный Г. в 1811 г. весьма ценный труд: "Ma visite aux eaux d""Alexandre en 1809-1810" (M., 1811, 4°), где он дал Научное и систематичное описание уже известных и вновь им открытых (серно-щелочной в Ессентуках) источников, записал много сделанных им химических, топографических и метеорологических наблюдений, живо нарисовал природу и быт Кавказа; в частых отступлениях и рассуждениях автора звучит глубокое уважение к науке и негодование на ее недостойных и корыстных служителей. 1 июня 1812 г. Г. оставил государственную службу, но уже в 1814 г. поступил в действующую армию, деятельно работал на войне и дошел с нашими войсками до Парижа.

По окончании кампаний он вышел в отставку и поехал в свой родной Мюнстерэйфель, где застал всю семью в сборе у постели умирающего отца. Не долго, однако, Г. пробыл на своей родине; после смерти отца его неудержимо потянуло в Россию, с которой он успел уже сжиться.

Первое время по возвращении в Москву Г. занимался частной практикой и стал вскоре знаменитым врачом, которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей.

Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами.

В 1825 г. московский генерал-губернатор кн. Голицын обратился к Г. с предложением занять должность московского штадт-физика; после долгих колебаний он принял 14 августа 1825 г. эту должность и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем горячо бороться с той апатией и тем безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы по медицинской конторе.

Много тяжелых минут и огорчений пришлось перенести Г. за короткое время его пребывания на должности штадт-физика; его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с холодной канцелярской инертностью.

И начальство, и сослуживцы были недовольны "беспокойной деятельностью" Г.: пошли жалобы и доносы на него; все, начиная с его иностранного происхождения и кончая тем, что свое жалование штадт-физика он отдавал своему смещенному предшественнику, - ставилось ему в вину, и через год (27 июля 1826 г.) он вынужден был оставить должность и вновь занялся частной практикой. 24 января 1828 г. было разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет, "по представлению и настоянию" кн. Д. В. Голицына.

Князь тщательно подбирал личный состав комитета, несколько раз изменял список лиц, казавшихся ему достойными послужить великому и трудному делу преобразования тюрем, но во всех его списках неизменно стояло имя Г. В 1830 г. Г. был назначен членом комитета и главным врачом московских тюрем (в 1830-1835 гг. он совмещал с этим еще и должность секретаря комитета).

С этого времени, в течение почти 25 лет, все свои силы, всю свою жизнь и все материальные средства отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастие и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно;

Г. поставил себе целью "справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного"; ничто не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды и ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования.

Он был всегда верен своему девизу, высказанному в его книге "Appel aux femmes": "торопитесь делать добро". Раз или два в неделю из Московской пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах отправлялись большие партии арестантов в Сибирь; при этих отправках в течение многих лет всегда присутствовал Г.; здесь он впервые воочию познакомился с положением арестантов и их бытом и горячо взялся за дело возможного облегчения их тяжелого положения.

Прежде всего его поразила мучительность и несправедливость способа препровождения ссыльных на пруте: в то время как каторжники шли в одиночку, скованные ножными кандалами, менее важные преступники препровождались на пруте и переносили тяжелую муку, так что как милости просили у начальников, чтобы с ними поступали как с каторжниками.

Г. энергично стал хлопотать об отмене прута, но, несмотря на сочувствие и поддержку кн. Голицына, хлопоты эти долгое время оставались безрезультатными;

Г. тем временем производил опыты замены прута кандалами, но более легкими, чем те, которые существовали до тех пор. Наконец ему удалось изготовить кандалы с цепью, длиною в аршин и весом в три фунта, которые были достаточно прочны, но вместе с тем и не так утомляли в походе закованного в них; Г. обратился с горячим ходатайством к комитету о разрешении перековывать в эти кандалы всех арестантов, проходящих через Москву на пруте; вместе с этим он представлял и средства для заготовки первой партий таких кандалов, обещал и впредь доставлять на них средства от "добродетельных людей" и просил разрешения приспособить для изготовления облегченных кандалов кузницу, уже существовавшую на Воробьевых горах. Пока по этому вопросу шла длинная канцелярская переписка, кн. Голицын решил в Москве ввести новые кандалы для арестантов, которые с восторгом и благодарностью встретили эту реформу и назвали новые кандалы "Гаазовскими". Начальники местных этапных команд с неудовольствием смотрели на нововведение, причинявшее много хлопот, но сам Г. зорко и неустанно следил за делом перековки арестантов и в течение всей своей последующей жизни, за исключением ее последних дней, неизменно присутствовал на Воробьевых горах при отправке каждой партии арестантов.

Когда впоследствии кн. Голицын часто должен был уезжать по болезни за границу, и Г. лишался таким образом его поддержки, начальники стали резко отказывать в просьбах о перековке арестантов.

Но "утрированный филантроп", как назвал Г. командир внутренней стражи Капцевич, продолжал "гнать свою линию" и добился даже освобождения всех дряхлых и увечных арестантов от заковывания.

Видя, как в Москву приходили арестанты с отмороженными руками в тех местах, на которые надевались железные кольца наручников, Г. начал энергично хлопотать об обшивании кожей наручников, чего и добился в 1836 г., когда был издан указ "о повсеместном в России обшитии гаек у цепей кожей". Не менее настойчиво хлопотал Ф. П. об отмене бритья половины головы для не лишенных всех прав состояния.

И эти хлопоты увенчались полным успехом: 11 марта 1846 г. Государственным Советом было отменено поголовное бритье головы и удержано только для ссыльнокаторжных.

Продовольственный вопрос тоже привлекал внимание Г., и когда в 1847 и 1848 гг. последовало временное распоряжение об уменьшении на одну пятую довольства заключенных, он внес "от неизвестной благотворительной особы" 11000 руб. в комитет для улучшения пищи содержавшихся в пересыльном замке. Еще 2 апреля 1829 г. Г. усиленно ходатайствовал перед кн. Голицыным о том, чтобы последний уполномочил его свидетельствовать состояние здоровья всех находящихся в Москве арестантов и подчинил ему в этом отношении полицейских врачей, небрежно относившихся к этому делу; ходатайство его было уважено.

В 1832 г. его заботами и на им же собранные средства на Воробьевых горах была устроена для арестантов больница на 120 кроватей, которая и поступила в его непосредственное заведование.

Здесь мог он оставлять несчастных на некоторое время в Москве "по болезни", мог снимать с них кандалы и давать им возможность собраться с нравственными и физическими силами перед "владимиркой", отогреться душевно и найти утешение и поддержку.

Но не только для больных и слабых, а вообще для всех пересыльных он выхлопотал разрешение останавливаться в Москве на неделю, чтобы была возможность действительно ознакомиться с их нуждами и помочь им. В течение этой недели Г. посещал партию не менее четырех раз. Он выхлопотал также разрешение устроить на другом конце Москвы, а именно за Рогожской заставой, полуэтап, так как первый переход от Москвы до Богородска был очень длинен, а исполнение разных формальностей задерживало выступление партий до 2-3 часов дня. Вот к этому-то Рогожскому полуэтапу подъезжал каждый понедельник, рано утром, Ф. П. в своей старомодной, всей Москве известной пролетке, доверху нагруженной припасами для пересыльных.

Г. обходил арестантов, раздавал им припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто даже целуя тех, в которых успел подметить "душу живу". А нередко можно было видеть, как он - во фраке, с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а если это бывало зимой, то в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе - шагал несколько верст с партией, продолжая свою беседу со ссыльными.

Такое отношение к арестантам возбуждало много неудовольствий против Г., и их последствием было то, что в 1839 г. он был совершенно устранен от свидетельствования пересыльных.

Это распоряжение глубоко оскорбило его, но ничто не могло сломить его энергию и заставить отступить от дела, которое он считал правым.

Опираясь на свое звание и право директора тюремного комитета, Г. так же аккуратно продолжал посещать пересыльную тюрьму и так же горячо заступался за "своих" арестантов.

Его упорство и настойчивость наконец утомили его противников: на "утрированного филантропа" махнули рукой и стали смотреть сквозь пальцы на его деятельность.

Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотрели арестанты на "своего святого доктора", и за всю его "службу" при тюрьме ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых закоренелых преступников, к которым он входил спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересыльные в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастному и обездоленному брату. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерчинских рудниках икону св. Феодора Тирона с неугасимой перед ней лампадой.

Не менее плодотворна была деятельность Г. и по преобразованию московского губернского тюремного замка, который был в самом ужасном состоянии.

По многократным представлениям Г. кн. Голицын через тюремный комитет разрешил ему в виде опыта перестроить один из коридоров замка хозяйственным способом, и он принялся за дело, не жалея своих средств для ускорения его. В половине 1833 г. часть тюремного замка приняла образцовый, по тому времени, вид: чистые камеры, выкрашенные масляной краской, освещались широкими окнами и были снабжены поднимающимися на день нарами; были устроены умывальники и ретирады, изгнавшие из камер зловонную "парашу"; на дворе был вырыт колодец, а двор обсажен сибирскими тополями.

Г. устроил в тюрьме мастерские: переплетную, столярную, сапожную, портняжную и даже плетение лаптей.

В 1836 г. его трудами и на пожертвования, собранные им же, была устроена, за неимением места в губернском замке, школа для арестантских детей при пересыльной тюрьме;

Г. очень любил детей, часто посещал эту школу, ласкал детей и следил за их успехами.

Он заботился также о духовном просвещении арестантов и постоянно хлопотал перед комитетом о раздаче им Евангелия и книг духовно-нравственного содержания.

Г. на свои собственные средства издал книжку под заглавием: "А. Б. В. христианского благонравия" и раздавал ее всем проходившим через Москву ссыльным.

В этой книжке, начинавшейся текстами из Евангелия и Посланий Апостольских, автор убеждает читателя не смеяться над несчастием другого, не гневаться, не злословить, а главное - не лгать. Благодаря самоотверженным усилиям Г. возникла "полицейская больница для бесприютных" (ныне Александровская больница), которую народ называл Гаазовской.

В 1844 г. 150 больных арестантов были временно переведены в дом Ортопедического института в Мало-Казенном переулке на Покровке.

Дом этот был исправлен и приспособлен для больницы на личные средства Г. и на пожертвования, собранные им же. Сюда же он привозил в своей пролетке тех больных, которых ему иногда во время постоянных разъездов по городу случалось поднимать на улице. Когда впоследствии арестанты были переведены в тюремный лазарет, Г. всеми силами старался сохранить эту больницу для бесприютных больных и добился того, что она была признана постоянным учреждением.

В "своей" больнице Г. завел и "свои" порядки.

Мягкий, деликатный, обходительный, относившийся с искренней любовью к своему делу, он требовал того же и от своих подчиненных; но прежде всего этого он требовал от них правды и не выносил лжи. В своей деятельности Г. находил поддержку в генерал-губернаторах кн. Д. В. Голицыне и кн. А. Г. Щербатове; но с 1848 г., когда генерал-губернатором был назначен гр. Закревский, все просьбы и ходатайства Г. стали признаваться не заслуживающими внимания.

В начале августа 1853 г. Г. заболел (у него сделался громадный карбункул) и сразу выяснилось, что нет никакой надежды на выздоровление.

Он очень страдал, но ни одна жалоба, ни один стон не сорвались с его уст, и 16 августа он умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище на Введенских горах. После его смерти в скромной квартирке нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды.

Оставшаяся после него рукопись "Appel aux femmes", в которой Г., в форме обращения к русским женщинам, излагает те нравственные и религиозные начала, которыми была проникнута его жизнь, издана была его душеприказчиком, доктором А. И. Полем. Г. не оставил после себя никакого состояния.

Но зато велико было то нравственное наследие, которое оставил он людям. Если при жизни сильно было нравственное влияние Г. на москвичей, так что одного его появления перед волнующейся толпой во время холеры 1848 г. и нескольких слов было достаточно, чтобы успокоить эту толпу и заставить ее разойтись, то после смерти светлый образ этого человека может служить всему миру ярким примером, как можно осуществить на земле идеал христианской любви к людям при самых тяжелых жизненных условиях.

И несмотря на это, имя Г. было долгое время в забвении, и только в 1890 г. А. Ф. Кони в своем докладе, прочитанном в С.-Петербургском юридическом обществе, напомнил русскому обществу об одном из замечательных его деятелей. 1 октября 1909 г. Ф. П. Гаазу был открыт памятник во дворе Александровской больницы в Москве, и к этому же времени учреждено "Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. П. Гааза" с фондом в 20000 рублей.

А. Ф. Кони, "Федор Петрович Гааз". - С. В. Пучков, "К характеристике доктора Ф. П. Гааза". - Профессор И. Т. Тарасов, "Друг несчастного человечества". - Клавдия Лукашевич, "Друг несчастных, доктор Гааз". - Г. С. Петров, "Друг обездоленных, Ф. П. Гааз". - Е. Н. Красногорская, "Друг несчастных Ф. П. Гааз". - "Московские Ведомости", 1853 г. (некролог). - Очерк Лебедева в "Русском Вестнике" за 1858 г. - Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. XIV (ст. А. Ф. Кони). - Духовное завещание Ф. П. Гааза напечатано в Сборнике П. И. Щукина (т. X) и перепечатано в "Русском Архиве" (1912 г., № 6). О. И. Давыдова. {Половцов}

Память о Фридрихе Йозефе Гаазе, немецком докторе , уже два века сохраняется в России. Он посвятил жизнь делам милосердия, считая своим долгом, не откладывая, делать добро. В последний путь доктора Гааза провожало более 20 тысяч человек.

В Германии

Федор Петрович (а именно так называли его в России) уроженец городка Бад-Мюнстерайфель. Он появился на свет в 1870 году в семье аптекаря. Одаренный юноша получил блестящее образование: математическое, богословское, медицинское. Стал специалистом по глазным болезням.

Его врачебное искусство испытал на себе русский князь Репнин и предложил молодому медику отправиться в Российскую империю.

Начало карьеры

В Москве его работу высоко оценила вдовствующая императрица Мария Федоровна, он был назначен главврачом Павловской больницы. Плата за лечение от состоятельных пациентов позволила ему приобрести большой дом и имение с фабрикой. Однако уже в ту пору он стал известен как доктор для бедных.

У истоков курортов Кавказа

В 1809 году вместе с помощниками он отправился поправить собственное пошатнувшееся здоровье в горы. Там он изучал свойства минеральной воды , на себе проверял их действие на организм, исследовал флору местности.

Собранные данные были доставлены в Академию наук, где приняли решение развивать курортную деятельность региона. Один из источников Ессентуков до сих пор называется Гаазовским.

Во время войны с Наполеоном

В действующей армии он был хирургом , оказывал помощь в битвах под Смоленском и на Бородинском поле, с войсками дошел до Парижа. На обратном пути Федора Петровича нашла весть о предсмертной болезни отца. Он успел с ним попрощаться и поддался уговорам матери и братьев задержаться дома.

Главный медик столицы

Вскоре Гааз возвратился в Москву. В походе он почти в совершенстве овладел русским языком. Через 10 лет городские власти назначили его главой всего аптекарского управления. Его требовательность и неподкупность многим не понравились.

Пробыв в должности год, он вынужден был уволиться. Однако затеянные против него суды продолжались еще не один год, впрочем, по всем делам его признали невиновным.

Тюремное попечительство

Благодаря хлопотам Ф. Гааза в рамках работы комитета удалось улучшить условия содержания заключенных в тюрьме. Он потратил собственное состояние и нашел подход к сердцам других меценатов: они помогли построить здание для краткого отдыха каторжников на пути в сибирскую ссылку.

Гааз добился распоряжения, чтобы слабые и малые ехали на телегах. Заботился об открытии школ для детей каторжан. Благодаря его вмешательству, часть приговоров была пересмотрена. Надеясь получить помилование для одного преступника 70 лет, он дошел до императора, который удовлетворил его просьбу.

Там, где не хватало его влияния – помогал авторитет митрополита Филарета (Дроздова), также принимавшего участие в тюремных нововведениях. Гааз разработал облегченный вариант кандалов и проверил их на себе. Теперь те, кто проходил через пересыльные тюрьмы Москвы, были закованы именно в них. Для калек и слабых цепи отменили вообще.

Перестали и выбривать половину головы идущим на каторгу: считалось, что эта процедура отбивает желание бежать, поскольку беглого легко опознать. Женщин освободили от этой меры совсем, мужчинам оставляли волосы в период холодов.

По его ходатайству комитет принял решение о запрете этапирования заключенных с помощью железного прута : несколько человек разного возраста и здоровья днями шли вместе, словно «нанизанные» на такой прут.

Будучи христианином, он пытался взывать к совести преступников , беседовал с ними, никого не отвергал, издавал на свои средства полезные для души книги для распространения и вел переписку с арестантами.

Участвовал в строительстве храма для них, организовал несколько мастерских и приют для детей, чьи родители отбывали наказание в заключении. Подумал он и о женах узников: для них устроили дом с дешевыми комнатами.

Его часто видели на этапе, куда он приезжал, чтобы раздать еду и хоть немного денег на дорогу. По его требованию тракт, которым шли люди, был сделан шире и ровнее.

За благотворительность он был пожалован орденом св. Владимира.

Кончина и память

В 1844 году по его инициативе открылась полицейская больница, где на безвозмездной основе принимали больных. При ней в маленькой комнатке доктор Гааз и жил до своей смерти в 1853 году. Хоронили его за казенный счет, проститься с благодетелем пришли тысячи благодарных жителей города.

В Петербурге действует тюремная больница его имени, в Москве есть улица Федора Гааза, скромный бюст возле дома, где он жил, и музей. Несколько учебных и лечебных заведений в других городах также носят его имя как символ доброты и бескорыстного служения людям.

2016-01-14 11:56:00

«Спешите делать добро!» Тюремный доктор Фёдор Гааз

Сегодня в рубрике «Подвижники Католической Церкви» предлагаем вашему вниманию очерк о Федоре Петровиче Гаазе – «тюремном докторе», как называли его москвичи. Всю свою жизнь он отдал самым отверженным, последним, тем, кого считали отбросами общества. Личность доктора Гааза стала символичной для христиан всех конфессий. Когда он был смертельно болен, в 1853 году, православный священник по благословению митрополита Московского Филарета отслужил Литургию, молясь об исцелении доктора Гааза – подвижника, русского врача немецкого происхождения, католика.

Как раз 9 января этого года в Москве процесс беатификации доктора Гааза вошел в свою активную стадию. В кафедральном соборе Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии состоялась торжественная Месса и торжественная сессия процесса о жизни, героических добродетелях и святости этого выдающегося христианина и общественного деятеля, для которого Россия стала второй родиной.

Фридрих Иосиф Гааз (или Хаас) родился в 1780 году в городке Мюнстерэйфель, близ немецкого Кельна. Его отец был аптекарем, а дед – врачом. Фридрих вырос в многодетной семье, в которой было восемь детей, но несмотря на весьма скромные средства отцу удалось дать всем детям отличное образование. Двое старших сыновей стали священниками, младшие – юристами. Фридрих был отдан в католическую школу, по окончании которой поступил на курс философии и математики в Йенский универистет, а затем занялся изучением медицины и специализировался на офтальмологии в Вене, под руководством известного профессора Шмидта. Однажды Фридриха Гааза вызвали к русскому князю Репнину, страдавшему глазным заболеванием. Лечение прошло успешно, и благодарный пациент пригласил Гааза в Россию. Молодой врач согласился и в 1802 году поселился в Москве, где сразу же приобрел обширную практику. Перед ним открылись двери больниц и богоугодных заведений. Однажды он посетил одно из них – Преображенский богадельный дом, где многие страдали глазными болезнями. Доктор совершенно бескорыстно провел лечение, с превосходными результатами, и был приглашен на постоянную должность главного доктора в Павловскую больницу. В приказе о назначении Гааза, полученном больницей, говорилось, что ее императорское величество Мария Федоровна находит достойным для доктора Гааза быть определенным на этот пост «по отличному одобрению знания и искусства в лечении разных болезней и операциях».

Доктор Гааз стал главным врачом Павловской больницы, но не оставил своих прежних пациентов. Он продолжал посещать богоугодные заведения Москвы и лечить глазные болезни. А в 1809 и 1810 годах совершил две поездки на Кавказ, интересуясь лечебными свойствами минеральных вод. Он констатировал, что минеральные источники находились в запущенном состоянии, но на просьбу предпринять какие-то меры по их охране получил отрицательный ответ: мол, польза от них не оправдывает издержек и вспомоществования государства.

Тогда Гааз с выдающимися результатами провел исследования минеральных вод. Он составил их первое систематическое описание, а также открыл серно-щелочной источник в Ессентуках и еще несколько целебных источников.

В 1812 Доктор Гааз оставил службу в больнице и был зачислен в армию, с которой побывал в Париже, а затем вернулся в Мюнстерэйфель, где, увы, застал отца на смертном одре. После кончины отца Гааз еще немного оставался на родине, но его неудержимо тянуло в Россию. Он возвратился в Москву, в совершенстве выучил русский язык и занялся частной практикой, сделавшись одним из самых престижных врачей города. Он был обеспечен и даже богат, но всегда готов оказывать помощь бескорыстно. Вскоре его снова пригласили на службу – на этот раз в аптеку, снабжавшую армию. В 1825 году он был принят на должность штадт-физика и тут же принялся за проведение медицинских реформ в столице, где в этой сфере царила своего рода бюрократическая апатия.

Предприимчивость, бескорыстие и энтузиазм Гааза тревожили спокойствие московских чиновников, и на него стали писать доносы, обвиняя в скверном характере и ставя акцент на его иностранном происхождении. Но доктор Гааз не унывал и продолжал представлять попечительским советам различные проекты. Он считал, например, что скоропостижная смерть часто наступает из-за несвоевременно оказанной помощи, и предлагал учредить особого врача для скорой помощи. Кроме того, он просил увеличить места в больницах для крепостных. Гааза тревожило и отношение к душевнобольным: он предлагал ввести ряд мер, которые бы помогали защитить их человеческое достоинство. Однако все его предложения сталкивались со стеной бюрократии и полного равнодушия.

В конце концов Гааза обвинили в незаконной растрате казенных денег, и он оставил службу, вновь занявшись частной врачебной практикой и неизменно добиваясь блестящих результатов в лечении глазных болезней. В 1830 году к нему обратился князь Голицын, который искал людей для первого московского попечительского совета о тюрьмах. Гааз с энтузиазмом откликнулся на письмо князя и всей душой отдался новому делу. Он был назначен главным врачом московских тюрем.

Находясь в тесном контакте с заключенными, Гааз в огрубевших чертах арестанта видел прежде всего образ человека, который невозможно стереть никаким преступлением, физический и нравственный организм, который испытывает страдание. На облегчение этого страдания он и направил всю свою деятельность. Муки арестантов, особенно пересыльной тюрьмы, предстали перед ним во всей яркости: он увидел, что тяготы их пути превышают даже установленную законом кару за преступление, и они даже обратно пропорциональны вине, за которую были осуждены. В то время как шедшие на каторгу уголовники шагали в ножных кандалах, виновные в более легких преступлениях, осужденные на поселение, были прикованы к пруту, то есть были стеснены во всех своих движениях и естественных нуждах, испытывали неописуемые муки и не имели возможности даже спать в дороге. А ведь среди них были и сосланные за просроченный паспорт, пленные горцы, женщины и подростки.

Гааз начал борьбу за облегчение участи пересыльных, при поддержке князя Голицына. Конечно, это задело самолюбие не одного высокопоставленного чиновника. Благодаря изобретательности Гааза «прут» был наконец искоренен из тюремной практики в Москве. И это только одно из многочисленных деяний доктора Гааза, которыми ему удалось хотя бы в какой-то мере сделать условия в тюрьме более достойными человека, образа и подобия Божия.

Попечительский совет занимался, среди прочего, и ходатайствами о помиловании. В документах сохранилось 142 ходатайства доктора Гааза о пересмотре дела или помиловании. Председателем комитета был митрополит Филарет, перед которым трепетала вся Москва. Однажды он вызвал Гааза и заметил ему: «Вы говорите о невинно осужденных – таких нет. Если вынесен законный приговор и человек подвергнут надлежащей каре, значит, он виновен», - на что доктор ответил: «Да вы, владыка, о Христе забыли!». Наступило молчание, все ждали вспышки митрополита. Но он ответил так: «Нет, Федор Петрович, не я забыл о Христе. Это Христос забыл меня». Слова владыки Филарета не так просто истолковать… Возможно, он хотел сказать, что Христос в нужный момент не вразумил, не просветил его. К счастью, данный эпизод никак не повлиял на дальнейшие хорошие отношения этих двух замечательных людей. Забота о больных и несчастных всегда была одной из главных заповедей для Церкви.

Особенное сочувствие у Федора Петровича Гааза – так называли Фридриха Гааза земляки его нового отечества – вызывали ссыльные раскольники. Его сердце, движимое всегда милосердием и любовью, не могло постичь, почему их приравнивали к уголовным преступникам. «Трогательно для меня несчастие сих людей, - писал он в 1848 году, - а истинное мое убеждение, что люди сии находятся просто в глубочайшем неведении о том, о чем спорят, почему не следует упорство их почитать упрямством, а прямо заблуждением о том, чем угодить Богу. А если это так, то все без сомнения разделять будут чувство величайшего об них сожаления; чрез помилование же и милосердие к ним, полагаю, возможнее ожидать, что сердца их и умы больше смягчатся».

Доктор Гааз был бесстрашным человеком – и в жизни, и во врачебной практике. В 1848 году в Москве свирепствовала холера. Она наводила панику не только на население, но и на самих медиков. Распространился слух, что заразиться можно простым прикосновением. Гааз старался рассеять этот страх. Однажды, проходя в больнице мимо больного холерой, он демонстративно наклонился к нему и поцеловал со словами: «А вот и первый холерный больной у нас». Чтобы доказать коллегам, что слухи преувеличены, он специально у них на глазах садился в ванну после холерного.

Федор Петрович завел особые порядки в полицейской больнице. От своих подчиненных он требовал прежде всего искренности. Он даже завел специальную кружку, в которую каждый уличенный во лжи должен был положить свое дневное жалованье, которое отчислялось в пользу бедных. Он стремился отучить больничных работников от пристрастия к алкоголю, пытаясь и здесь ввести систему штрафов. Конечно, это часто вызывало неудовольствие служащих. Ведь требования Гааза были предельно высоки: он ждал от сотрудников христианского благонравия, кротости и миролюбия.

Было бы излишним говорить о том, как больные относились к своему «доброму доктору». Сохранились документы, свидетельствующие об их любви к нему. В одном из свидетельств современников утверждается, что «врачуя тело, Гааз умел уврачевать и упавший или озлобленный дух, возродив веру и возможность добра на земле».

«Утрированный филантроп»: этим ярлыком наградили Гааза некоторые коллеги и чиновники. Его обвиняли в отступлении от правил в тюрьмах, которые были, в общем-то, неизбежны: ведь Гааз прежде всего думал о реальных нуждах несчастных людей. В одной из рукописей, принадлежавших перу иностранного подданного, посетившего Москву, красноречиво описывается, насколько Гааз был одинок и непонят. «Доктор Гааз, - пишет он, - один из людей, чьи внешность и одеяние вызывают мысль о чем-то смешном или же, напротив, особо почтенном, чье поведение и разговор до такой степени идут вразрез с взглядами нашего времени, что невольно заставляют подозревать в нем или безумие, или же апостольское призвание, одним словом, по мнению одних, это – помешанный, по мнению других – Божий человек». А в заключение своих наблюдений восклицает: «Вот до какой степени тот, на чьем лбу не напечатан эгоизм, кажется загадочным, причем лучший способ для разгадки его личности состоит в ее оклеветании!»

Одинокая и целомудренная жизнь доктора Гааза, его энергичная деятельность надолго сохранили в нем силы и здоровье. Когда ему было уже за семьдесят, он внезапно заболел карбункулом – гнойно-некротическим воспалением кожи. По свидетельству друзей, он не жаловался на свою болезнь, а продолжал заботиться о бедных, больных, заключенных, оставаясь добродушным и приветливым. Он знал, что приближается смерть, но был невозмутимо спокоен. Буквально за пару недель Федор Петрович угас. Смерть наступила 16 августа 1853 года. Тело доктора не вынесли сразу в католический храм, но многие приходили попрощаться с ним в доме. Около 20 тысяч человек пришли на похороны. На надгробной плите были высечены слова из Евангелия от Луки: «Блаженны рабы те, которых господин, придя, найдет бодрствующими; истинно говорю вам; он препояшется, и посадит их, и, подходя, станет служить им». Хоронить Федора Гааза пришлось на казенный счет, потому что, как оказалось, все имущество чудака-доктора состояло из нескольких рублей, поношенной одежды и старой мебели. А ведь когда-то у него была и карета, и подмосковное имение, и даже суконная фабрика. От них не осталось и следа – все пошло на благотворительность. Но осталось богатое духовное завещание доктора Гааза: «Спешите делать добро!».

(По материалам книги А. Нежного «Врата милосердия»)

All the contents on this site are copyrighted .